Сэнсиро лежал на полу, его белые волосы стали красными. Лиса, склонившись над Сэнсиро, поддерживала под затылок.

Рукав ее кимоно пропитывала кровь.

— Давай! — крикнул Хэдайро, протягивая лисе руку. — Дом окружен моими солдатами. Я спасу тебя!

Лиса подняла на него глаза — как звезды, — и Хэдайро стало стыдно за себя. Здесь спасал не он.

И жертвовал не он.

Лиса, склонившись, обняла Сэнсиро. Полукровка окровавленными пальцами коснулся ее губ.

Вокруг них металось рыжее, как лисьи хвосты, пламя.

Все-таки не человек, осознал Хэдайро. Человек так не сможет.

Иченоза отбросил Торадзаэмона прочь, вскочил и с воплем «Измена!» через комнату всем телом бросился на Хэдайро.

Удар снес Хэдайро с ног.

Последнее, что он видел, выпадая из дома через выбитую загородку, это Торадзаэмон, бросающий связку бомб под стол с монетами.

Взрыв разнес дом до земли, разбросал обломки по всей деревне. Золотые монеты потом находили на берегу и на дне бухты. Один из пехотинцев Хэдайро поймал такую монету в щеку и лишился половины зубов, — но ее золото его утешило.

Судя по всему, живьем, кроме Хэдайро, из дома смог выбраться только дядька Торадзаэмон. Старик-настоятель рассказывал, что видел, как тот на украденной лодке греб от острова через пролив. Полукровку он не спас, Хэдайро — нового господина острова — не убил.

Ему оставалось только бежать…

Обескровленная и обезглавленная островная община безропотно подчинилась воинам Хэдайро. А вскоре правительство страны и вовсе запретило строить большие морские корабли и плавать в чужие земли. Под тяжелой дланью военного правления забывалось о прежних вольных пиратских плаваниях. От старых времен остались только сказки.

Хэдайро прожил долгую, полную мирских забот жизнь в этом рыбацком краю. Он не препятствовал своим рыбакам завести новый обычай — каждый год устраивать празднество роковой игры для утешения призраков погибших в ту ночь. Община строила временный дом, устраивала в нем запрещенную правительством игру в кости под виды на урожай, а с наступлением ночи дом сжигали, как его не было…

Сам Хэдайро никогда больше он не брал в руки и не метал костей. Ибо большее несчастье его уже и не могло постигнуть.

Ведь он так и не женился и не завел семьи. До самого конца — когда ему, уже умирающему, второй раз обрили голову и дали духовное имя, — он хранил верность давнему мучительному воспоминанию.

Ведь сказывают, с тех пор на острове в горах поселилась прекрасная лиса.

— Потрясающая история, — задумчиво произнес Канкуро. — Потрясающая. Весьма впечатляет. И коль зашла речь об искусстве перевоплощения, я не могу молчать, я расскажу вам еще одну такую историю о переменчивости облика. Историю о театральном мече. Случилось это с одним моим близким другом во времена, когда участие мальчиков в действиях Кабуки еще не было запрещено.

Глава 18

Театральный меч

Когда мне исполнилось четырнадцать, детство кончилось, настало мое время исполнять первые роли на сцене, и только мой дед, великий актер Накамура Канзабуро Второй, не дал мне покончить с собой.

— Прекрати двигаться как мальчишка! Дамы при дворе не носятся, как слуги. Мягче, глаза опусти, смотри сквозь ресницы! — мой отец Канзабуро Третий, всегда такой мягкий, почти кричал. Кричал от отчаяния. Ибо театральный критик Эдозава, убийца актерских карьер, блюститель истинности и наставник вкуса, прибыл рано утром в один из первых театров Эдо «Мураямадза» на репетицию увидеть мой дебют и теперь кривил губы, сидя в ложе за чашкой чая, словно положил на язык протухшего угря.

— Эта мужланская походка и деревенские ухватки, — скорбно сообщил он моему деду, составлявшему значительному критику почтительную компанию. — Это непоправимо.

Он говорил достаточно громко, чтобы мне было слышно. Мой партнер по разыгрываемой сцене, герой-любовник, мой враг, отрава моего детства Мурамацу Хатиробэ Второй, низкорослая скотина, достигающая героических пропорций, только вставая на котурны высотой мне по колено и потому не в состоянии передвигаться без помощи теней — актеров третьего плана — фигур в черном, наследия деревенского театра кукол, что поддерживали его под локти, так вот, эта мерзость повернулась спиной к залу и показала мне длинный алый язык, мерзкая змея, ударил меня в сердце…

— Неужели я увижу, как эта блистательная актерская династия прервется столь бесславно? — поднял брови критик, видя, как я неуклонно теряю образ влюбленной принцессы, цветка закрытого дворца… Эти слова терзали мое нутро, и мне хотелось кричать от отчаяния.

— Почтенный Эдозава говорит так, словно этому рад, — с поклоном и старческим смешком ответил мой дед.

— Ну, блистательные династии рушатся не каждый день, — хитро улыбнулся Эдозава. — Это знаменательное событие, может быть, будет самым громким в этом году. Боюсь, Великий Канзабуро, ваше дело некому продолжить.

— Ваше мнение — золото, — скорбно поклонился дед.

В этот момент низкий Мурамацу наступил всем весом деревянной ступни на пальцы моей ноги. В одиночку он никогда бы не смог провернуть такой номер — ему помогли актеры-тени.

Крик боли заставил критика уронить чашку, Мурамацу преувеличенно удивленно уставился на меня, дед пораженно распахнул глаза, и боль на сердце оказалась ужаснее телесной. Здесь каждый был против меня.

Задавить стон, поклониться критику и деду, отцу, мерзкому Мурамацу и покинуть сцену. И не хромать!

А потом бежать. Бежать, упасть в своей комнате, рыдать и понимать, что эта жизнь бесславно окончена и лучше мне из нее уйти. Может быть, мне повезет в другом перерождении. Ничего больше сделать было нельзя. Мое падение было ужасным. И безнадежным.

Дед нашел меня в слезах в дальних комнатах, где лезвие для правки ногтей, заботливо забытое врагами перед моим зеркалом, должно было прервать мою переполненную отчаянием жизнь. Он отобрал у меня лезвие — пальцы у него были очень сильные — и произнес:

— Нужно вернуться на сцену. Должно играть дальше.

— Я не могу! — черные, смешанные с тушью слезы выедали мои глаза. — У меня нет сил!

— Вот, — дед одобрительно ткнул мне в лицо пальцем. — Отлично. Запомни это отчаяние. Оно трогает. Очень женственно.

Он бросил лезвие для ногтей пред зеркалом и протянул мне вместо длинную заколку черного металла, тяжелую, как маленький меч.

— Что это, дедушка?

— Это Черное Перо, наша семейная реликвия. Оружие наших предков — тайных убийц. Женщин, что в эпоху войн подбирались вплотную к военачальникам врага — в их постель — и поражали жертву одним верным ударом.

Листовидное лезвие заколки было действительно, словно перо, исчерчено нитями более светлого металла, очень изящно и остро, с черными аистами, чеканенными на ушке. Оружие с жестоким прошлым, сытое кровью, опасное и терпеливое. Дед протянул руки и вдел древнюю заколку в мою высокую прическу. Ее тяжесть сразу выпрямила мне шею, уверенно подняла мне голову.

— Вот так, — произнес дед. — Пришло твое время ее носить. Когда-то, когда мы еще не нашли места на сцене, мы были убийцами. Судьба нашего рода прихотлива, но ты никогда не будешь в одиночестве. С актерами-тенями я поговорю. А Мурамацу — прах на твоем пути. Теперь иди на сцену. Нужно работать.

Так в тот день закончился мой страх.

Моя новая уверенность насторожила моих коварных коллег по сцене, унижавших своими мелкими уловками мою игру. Ибо неожиданно теперь их жизнь зависела от моей милости, желания и глубины моего самоконтроля. Насколько у меня хватит самообладания сохранить жизнь этим ничтожествам. Они не понимали почему, но чувствовали изменение моего отношения, уловили холодную истинную опасность в моем взгляде — они стали осторожны и нерешительны, и травля сама собой иссякла.

С тех пор Черное Перо всегда было со мной. Много позже мой верный Сэйбэй рассказал, что это еще и символ безупречной верности родителям, роду, предкам, ибо черные аисты — пример такой преданности. Сэйбэй много знал о верности, ведь преданность была его сутью.